Клир во главе с папою, "вечным началом" и видимым основанием единства, в коем "заключена сила и крепость всей церкви" — видимый обладатель и распределитель Божьей благодати и хранитель и толкователь истинного учения. Истина же в полноте своей не может быть выражена в отвлеченных положениях, в догмах, а должна воплотиться в дела. Только в этом случае она явит себя, как вселенская, как католическая истина. Следовательно, и учительская деятельность иерархии, а особенно, как в достаточной степени уже показано нами, католической иерархии необходимо должна быть научением жизненным, т. е. руководством по началам Божьей истины всею жизнью всех христиан. Так учительствующая и спасающая благодатно церковь открывается нам, как церковь пастырствующая и правящая. В церкви, говорит "Римский катехизис", две части. Одна — церковь торжествующая, другая — церковь воинствующая. Церковь торжествующая — "светлейший и счастливейший хор блаженных духов". Церковь воинствующая — общество всех верующих на земле. Она воинствующая, потому что должна бороться со злом: с миром в его греховности, с плотью греховною, с сатаной. И для этой борьбы необходима военная дисциплина, железная организация и правящего клира, и мирян. Такой вывод неизбежен, если вообще должна существовать видимая церковь и нужно стремиться к устроению ее на земле. Одной пассивной веры во всемогущую силу Божьей любви недостаточно, потому что благодать Божия (а любовь и есть эта благодать) действует лишь при усилиях свободной воли.

Церковная власть (potestas ecclesiaatica) носит, по словам "Римского катехизиса", двойственный характер: она власть чина (potestas ordinis) и власть юрисдикции (potestas iurisdictionis). Власть чина дает право не только совершать евхаристию, но и приуготовлять души людей к ее приятию и охватывает все, что каким бы то ни было образом связано с евхаристией. Власть юрисдикции всецело заключена (tola versatur) в "мистическом теле Христа", т. е. в церкви. Ею священство "управляет" христианским народом, "умеряет" и "ведет" его или направляет к вечному блаженству. Епископы и священники — истолкователи и посредники, вестники Божьи, именем Бога научающие Божественному закону и правилам жизни, и "по справедливости именуются они не только ангелами, но и богами". Епископов, как преемников апостолов, Дух Святой поставляет "управлять" церковью Божьей: на них, как обладающих правом поставления, покоится вся иерархия, на них же основывается и благодатное спасение всех христиан, потому что им одним дано право совершать таинство конфирмации.

Но истинное основание единой власти в церкви заключено в краеугольном камне ее — в наместнике Петра. Христос передал Петру, а в лице его и всем его преемникам первенство или примат в церкви, не только первенство власти учительской и благодатной, но и первенство юрисдикции (primatum iurisdictionis). Папа — "наследник князя апостолов", "истинный викарий Христа", "глава всей церкви", "отец и учитель всех христиан", обладающий полнотой власти управления вселенскою церковью. Церковь только тогда единое стадо Христово, когда един ее пастырь, когда власть его непосредственно получена от Бога и все обязаны подчиняться ему не только в делах веры и нравственности, но и в делах церковной дисциплины и церковного управления. Папа — "верховный судья всех верующих", не связанный ни зависимыми от него епископами, ни вселенским собором, решение которого он утверждает. Одним словом, папа обладает "plena et suprema potestas jurisdictionis in universam ecclesiam". В силу "примата юрисдикции" у папы власть высшего управления церковью, в которой он связан только догмой и божественным правом и которая выражается в высшей законодательной и административной, судебной и дисциплинарной власти, в праве организации и управления всею благодатною деятельностью церкви. Внешне папская власть выражается в "примате чести" (primatus honoris). Папу именуют блаженнейшим или святейшим отцом (beatissimus или sanctissimus pater), верховным первосвятителем (pontifex maximus, summus pontifex), папою. Он носит инсигнии — тиару (или triregnum), т. е. тройную корону, паллий и прямой посох (pedum rectum). Верующие обязаны выражением ему внешних знаков почитания (adoratio): государи целуют ему руку, все остальные — ногу.

Долгим путем исторического развития римская церковь достигла стройной и мощной организации. Клир является послушным, но и деятельным орудием в руках главы церкви. Даже монашество, в зачатках своих стремившееся к отдельному бытию, стало органом церкви, служащим целям нравственного воздействия на мирян (созерцательно-аскетические ордена), управления их жизнью (деятельность нищенствующих орденов), развития в лоне церкви абсолютных ценностей (научная деятельность монашества) и устроения всей земной жизни на началах нравственного идеала и Божьей любви (миссионерская, каритативная и пастырская деятельность). Духовенство, глубоко проникая в жизнь, в то же время резкою гранью обособлено от мира, как церковь правящая, выделяемая более суровою жизнью (безбрачие), особым культом (бревиарий, причащение под обоими видами). Но и религиозно-моральная жизнь мирян введена в рамки определенной дисциплины, направляемая предписаниями совершения необходимых молитв, еженедельного посещения мессы, постов, чтения благочестивых книг, и, особенно, исповеди. Предусматривая разные степени религиозности, католическая церковь устанавливает целый ряд братств мирян, братств, преследующих преимущественно религиозно-моральные цели.

Из идеи управления церковью и сознания ответственности за это управление вытекает вмешательство правящей церкви во все стороны жизни. Исповедь и проповедь охватывают сферу догмы и нравственной жизни. Наряду с ними необходим ряд предохранительно-запретительных мер. И этим объясняются запрещение мирянам чтения Библии, цензура книг и внесение в "Индекс запрещенных" тех, которые могут опасно повлиять на религиозно-нравственную жизнь, папские буллы, предписывающие определенное отношение к тем или иным явлениям умственной жизни, осуждающие пантеизм, материализм, модернизм и т. д. Насколько глубоко проникает в жизнь вмешательство церкви, показывает следующий пример. В 1889 г. апостольская кафедра признала недозволенным умерщвление плода во чреве матери, даже если это умерщвление может спасти ее жизнь (tuto doceri non posse licitam esse quamcunque operationem directe occisivam foetus, etiamsi hos necessarium foret ad matrem salvandam). Один врач ("Titius medicus"), неоднократно прибегавший для спасения жизни родительницы к совершению аборта, обратился к своему епископу, а тот к Льву XIII за разъяснением, допустима ли подобная операция в тех случаях, когда действия оператора "сами по себе и непосредственно клонятся не к тому, чтобы умертвить плод в лоне матери, а только к тому, чтобы явился он, если это возможно, на свет живым, хотя бы и обреченным на смерть в ближайшее время, как совершенно недоношенный". Ответ Льва XIII был отрицательным (1895 г.).

Но тут перед нами и всплывает по-видимому неразрешимая в условиях земного существования проблема. — Допустимоли со стороны церкви правящей принуждение? Ведь всякое руководство жизнью, всякое проявление власти уже предполагает принуждение. Управляя, церковь должна что-то предписывать и что-то запрещать, и она бы не была церковью правящей, если бы не проводила в жизнь своих повелений и запрещений, т. е. воздерживалась от всякого принуждения. Тогда она в лучшем случае была бы советчицей, но даже не учительницей в делах веры и жизни. Ведь предписание верить во что-нибудь, что-нибудь признавать за истину, предписание так, а не иначе действовать в Боге, уже принуждение, хотя и в форме морального давления. Признание чего-либо недопустимым и неприемлемым для христианина есть моральное давление, принуждение всею силою авторитета истины. И как возможно без принуждения
воспитание? Всякое воспитание — принудительное по самому существу своему введение воспитуемого в круг известных идей и навыков, внушение истин веры и жизни, что справедливо и для самого "светского", самого "свободного" воспитания. Нельзя построить никаких человеческих отношений, отказываясь от принципа принуждения и доводя этот отказ до логического его конца.

В церкви торжествующей принуждения нет, так как благодать нисколько не противоречит свободе, а напротив — только и возможна при условии свободы, так как свобода мыслима лишь в царстве благодати. И легко понять эту свободу в церкви торжествующей. Действительно, будет ли принуждением признание истины, когда истина очевидна? Неужели свободен только тот, кто не хочет признавать за истину очевидной истины? Не раб ли он в последнем случае, раб незамечаемого, может быть, им самим влечения лжи и греха? Разве принуждение полное признание истины, т. е. осуществление этого признания в жизни, и следование естественному стремлению своей воли к добру? Но ведь, если истинная церковь существует видимо, в ней, в этой церкви воинствующей, должно быть то же самое, то же гармоническое соединение благодати и свободы. И принуждение в ней только видимость, обусловленная неполнотой знания и властью зла. Отличие видимой церкви от церкви торжествующей не в том, что в первой принуждение, а во второй свобода, а в том, что в первой свобода и благодать борются с греховностью и ложью, во второй же нет ни греха, ни лжи. Моральное воздействие и воздействие истины ощутимы, как моральное давление, только потому, что противних подъемлются из глубин греховности силы зла и лжи.

Воспитание церковью верующих должно быть понимаемо, как явление им истины и устранение заволакивающих эту истину лжи и греха. Тут не насилие над свободной волей
— воля по природе стремится к добру — и над разумом
— разум по природе стремится к истине — а освобождение воли и разума от оков лжи и греха, проявляющееся как насилие над греховным. Даже и это устранение греховности насилием кажется только потому, что никто не смотрит на положительную сторону акта церкви — на утверждение истины, никто не хочет понять, что устранение лжи только естественно-необходимое, самопроизвольное следствие утверждения истины. Крещение неразумного младенца может казаться вопиющим насилием. Но ведь в мире умопостигаемом, в невидимой жизни церкви воля всех, единых с этим младенцем в существе своем, в Адаме, жаждет избавления его, утверждения его свободы, т. е. освобождения ее от рабства греху, а вместе с ними и сам он этого жаждет. Если же не жаждет и стремится к обособлению, а не к соединению, то и крещен не будет, т. е. родится среди язычников или умрет, не получив святого крещения. И здесь акт видимой церкви, поскольку она истинна, только кажется ничем не объяснимым произволом и насилием. Лишая того или иного христианина или некоторую совокупность христиан благодати таинств, церковь только обнаруживает такое объективное состояние их воли, что для них недейственна Христова благодать во всем богатстве и разнообразии ее проявлений. Это несомненное давление, но давление путем указания на объективный факт.

Отлучая от себя, церковь равным образом лишь констатирует факт отпадения отлучаемых от единства всего во Христе. Разумеется, акт отлучения или какой-либо иной дисциплинарной меры, ограничивающей участие христианина во вселенском единстве, есть акт самой церкви, т. е. совокупной и единой воли всех христиан. Но иначе и быть не может; для разрыва связи между церковью и личностью требуется согласие обеих сторон, обоюдное действие. Человек не может разорвать свою связь с церковью вопреки ее воле, а церковь не может извергнуть верующего из своего единства без осуществленной в учении и жизни воли его, и таинственным образом акт индивидуума и акт церкви одно и то же. При этом особый характер акту церкви придает его воспитательный смысл. Даже отлучение является временною карой — указанием на то, что разорванные узы должны быть заменены новыми и что ушедшему из церкви она сама широко раскрывает двери покаяния.

Церковь живет во благодати и благодатною силою своею преодолевает неумолимые, бесстрастные законы природы и земной жизни. Для члена церкви Христовой неизбежные последствия греха и нарушения объективного закона ослабляются и становятся избежимыми: ему и здесь дарует свободу благодать. Отлучая человека, церковь принуждена предоставить его самим фактом отлучения власти необходимого мирового закона, власти жестоких человеческих установлений. Здесь церковь бессильна помочь, так как благодатное преодоление закона возможно лишь в ее лоне. Она может еще возносить Богу мольбы за душу грешника в надежде на бесконечное милосердие Божие, но она бессильна остановить неумолимый ход событий и спасти подверженное ему тело. Отлученный вне власти церкви, он во власти мирского, светского общества и государства.

Актом отлучения церковь передает его в руки светской власти, действующей по своим законам, которые редко и частично совпадают с законами Божьими. Общество и государство не просветлены еще воздействием церкви и медленно им просветляются. Даже цели Божественные государство пытается осуществить путем человеческих и даже дьявольских средств. Так, не только в средние века, но еще и в новое время карою государства за ересь была смерть. И поскольку государство прошлых эпох, как и государство нынешнее,— естественное осуществление мирового закона необходимости, т. е. создание греха и безблагодатного человека, постольку и в смертной казни еретиков следует видеть временное, историческое выражение этого неумолимого закона. "Ересь,— пишет сын своей эпохи Фома Аквинский,— есть грех, за который виновный не только должен быть отлучен от церкви, но и изъят из мира смертью... Если еретик упорствует в своем заблуждении, то церковь, потеряв надежду на его спасение, должна заботиться о спасении душ других людей и отсечь его от себя путем отлучения. А затем она предоставляет его светскому судье, дабы он изгнал его из этого мира смертью".

Таким образом, даже в акте предоставления человека закону необходимости и греха заключена забота о благе всех. "О благословенное пламя костров,— восклицает Лев XIII в 1895 г.,— коим путем — изъятия ничтожнейшего числа лукавейших людишек — исторгнуты из пропасти заблуждения и вечного, может быть, осуждения сотни и сотни толп людей, коим само гражданское общество пребыло счастливым и нетронутым, укрепленное воински в течение веков против разрушительных войн, внутренних несогласий и кровопролитий! О пресветлая и досточтимая память выделяющегося разумностью своей ревности и неодолимой добродетелью Фомы Торквемады, который, постановив, что не следует принуждать крестить иудеев и неверных, вместе с тем давно предусмотрел, что следует спасительным страхом удерживать от отпадения иудействующих, принявших крещение!.."

Так в основаниях католичества заложено оправдание "Святейшей Инквизиции". Однако здесь более чем где бы то ни было надо точно проводить грань между идеей католичества, ее условно-историческим выражением и фактами истории. Только отлучить от своего единства может церковь, только указать всем на неизбежные последствия такого отлучения в смысле подверженности отлученного закону необходимости. Передавать грешника в руки светской власти церковь не может — пусть сама светская власть хватает изгнанного из церкви, пусть сам неумолимый закон природы овладевает им. Разумеется, поскольку мы под "передачей в руки светской власти" подразумеваем неизбежное последствие отлучения, постольку передача возможна. Но если представитель церкви передает грешника государству в буквальном смысле этого слова, если он "передает на смерть", он сам соучастник убийства, сам осквернен преступлением и в этом отношении не представитель истинной церкви. И Фома Аквинский в приведенном выше тексте искажает католическую идею, и папа Лев XIII покрывает апостольской мантией пролитую представителями церкви кровь. Не благословлять, а благословлять и проклинать пламя костров, не умиляться, а ужасаться перед памятью Торквемады должен наместник Христов.

Католическая церковь часто переходила неуловимую границу любви и ненависти. Ее представители, епископы, инквизиторы и папы запятнали себя тяжкими преступлениями. Они "передавали на смерть", на костер. Они указывали светской власти, как поступать с еретиками, лицемерно потом умывая свои руки. В застенках инквизиции они сами приказывали палачам терзать тела несчастных пленников и вымогали ужасом и пытками часто не истину, а ложь. Они кощунственно старались доказать, что смерть Христова и пролитая Им кровь не могли искупить мира. Воспаленная мысль инквизиторов изобрела такие пытки, такие казни, перед которыми смертная мука Христова могла показаться радостной и безболезненной кончиной. Этим они совершили величайший грех перед Истиной и перед матерью церковью: внеся соблазн и кровью жертв, часто жертв невинных, залив края белоснежной одежды непорочной Невесты Христовой. Не заветы Христа руководили ими, а завет диавольский: "Падающего толкни", и они толкали падающего грешника в пламя костра.

Вспомним о том, что отлучение вместе с тем и мера воздействия, и о том, что в мельчайшей частице человеческого естества, человеческого духа и плоти добро борется со злом. И тогда нам станет ясным, что церковь, отлучая грешника, должна во имя добра постараться оберечь в нем все доброе, предохранить это доброе от зла, потому что оно еще не потеряно для церкви и "Бог не хочет смерти грешника, но да обратится и живет", потому что он не перестал быть членом церкви, не уподобился язычникам, а стал только несовершенным членом ее. Посылавшие еретиков на костер видели доброе только в душе, о которой они и молились. Но ведь католическая церковь приемлет и душу и плоть, стремится освятить всего человека. Почему же тогда не молиться и за плоть еретика, не стараться предотвратить для него телесные последствия греха, хотя бы в пределах человеческих усилий, потому что благодать для него не действенна? И борясь со злом церковь воинствующая обязана бороться со злом и в мире необходимости, и в государстве, а не поощрять государство к новому обнаружению дьявольских живущих в нем начал.

В истории инквизиции ярче всего встает перед нами человеческое в недрах самой церкви, яд, отравляющий отдельные ее члены. Но те же соображения применимы и к другим сторонам деятельности видимой церкви, представители которой нередко обуреваемы были стремлением к насилию, принуждению и лукавству. Развитая выше католическая идея по существу своему глубока и неоспорима, но воплощается она в жизнь людьми и далеко не всегда благодатно. Погружаясь в мир зла, дабы возродить его, пронизывая всю ткань человечества, т. е. избирая "второй", более длинный путь к идеалу, на каждом шагу, каждый момент встречаясь с противоборством зла, католическая идея невольно и неизбежно покрывается налетом зла и искаженно воспринимается самими ее носителями. Это все та же проблема святости видимой церкви, несмотря на грехи ее членов, истинности ее учения, несмотря на возможность в нем заблуждений, непогрешимости папы в делах веры и нравственности, несмотря на погрешимость его суждений — одним словом, проблема видимости церкви при ее невидимости. Этих противоречий не устранить. Их можно преодолеть только верою в неосуществимость на земле единой видимой церкви или верой в ее осуществленность, т. е. в святую единую католическую и апостольскую церковь, видимая глава которой папа.